— Можно попросить Нину? — сказал я.— Можно попросить Нину? — сказал я.— Это я, Нина.— Да? Почему у тебя такой странный голос?— Странный голос?— Не твой. Тонкий. Ты огорчена чем-нибудь?— Не знаю.— Может быть, мне не стоило звонить?— А кто говорит?— С каких пор ты перестала меня узнавать?— Кого узнавать?
Голос был моложе Нины лет на двадцать. А на самом деле Нинин голос лишь лет на пять моложе хозяйки. Если человека не знаешь, по голосу его возраст угадать трудно. Голоса часто старятся раньше владельцев. Или долго остаются молодыми.
— Ну ладно, — сказал я. — Послушай, я звоню тебе почти по делу.— Наверное, вы все-таки ошиблись номером, — настаивала Нина. — Я вас не знаю.— Это я, Вадим, Вадик, Вадим Николаевич! Что с тобой?— Ну вот! — Нина вздохнула, будто ей жаль было прекращать разговор. — Я не знаю никакого Вадика и Вадима Николаевича.— Простите, — извинился я и повесил трубку.
Я не сразу набрал номер снова. Конечно, я просто не туда попал. Мои пальцы не хотели звонить Нине. И набрали не тот номер. А почему они не хотели?
Я отыскал на столе пачку кубинских сигарет. Крепких, как сигары. Их, наверное, делают из обрезков сигар. Какое у меня может быть дело к Нине? Или почти дело? Никакого. Просто хотелось узнать, дома ли она. А если ее нет дома, это ничего не меняет. Она может быть, например, у мамы. Или в театре, потому что она тысячу лет не была в театре.
Я позвонил Нине.
— Нина? — спросил я.— Нет, Вадим Николаевич, — ответила Нина. — Вы опять ошиблись. Вы какой номер набираете?— 149-40-89.— А у меня Арбат — один — тридцать два — пять три.— Конечно, — сказал я. — Арбат — это четыре?— Арбат — это Г.— Ничего общего, — пробормотал я. — Извините, Нина.— Пожалуйста, — сказала Нина. — Я все равно не занята.— Постараюсь к вам больше не попадать, — пообещал я. — Где-то заклинило. Вот и попадаю к вам. Очень плохо телефон работает.— Да, — согласилась Нина.
Я повесил трубку.
Надо подождать. Или набрать сотню. Время. Что-то замкнется в перепутавшихся линиях на станции. И я дозвонюсь. «Двадцать два часа ровно», — ответила женщина по телефону 100. Я вдруг подумал, что если ее голос записали давно, десять лет назад, то она набирает номер 100, когда ей скучно, когда она одна дома, и слушает свой голос, свой молодой голос. А может быть, она умерла. И тогда ее сын или человек, который ее любил, набирает сотню и слушает ее голос.
Я позвонил Нине.
— Я вас слушаю, — отозвалась Нина молодым голосом. — Это опять вы, Вадим Николаевич?— Да, — сказал я. — Видно, наши телефоны соединились намертво. Вы только не сердитесь, не думайте, что я шучу. Я очень тщательно набирал номер, который мне нужен.— Конечно, конечно, — быстро согласилась Нина. — Я ни на минутку не подумала. А вы очень спешите, Вадим Николаевич?— Нет, — ответил я.— У вас важное дело к Нине?— Нет, я просто хотел узнать, дома ли она.— Соскучились?— Как вам сказать…— Я понимаю, ревнуете, — предположила Нина.— Вы смешной человек, — произнес я. — Сколько вам лет, Нина?— Тринадцать. А вам?— Больше сорока. Между нами толстенная стена из кирпичей.— И каждый кирпич — это месяц, правда?— Даже один день может быть кирпичом.— Да, — вздохнула Нина, — тогда это очень толстая стена. А о чем вы думаете сейчас?— Трудно ответить. В данную минуту ни о чем. Я же разговариваю с вами.— А если бы вам было тринадцать лет или даже пятнадцать, мы могли бы познакомиться, — сказала Нина. — Это было бы очень смешно. Я бы сказала: приезжайте завтра вечером к памятнику Пушкину. Я вас буду ждать в семь часов ровно. И мы бы друг друга не узнали. Вы где встречаетесь с Ниной?— Как когда.— И у Пушкина?— Не совсем. Мы как-то встречались у «России».— Где?— У кинотеатра «Россия».— Не знаю.— Ну, на Пушкинской.— Все равно почему-то не знаю. Вы, наверное, шутите. Я хорошо знаю Пушкинскую площадь.— Не важно, — сказал я.— Почему?— Это давно было.— Когда?Девочке не хотелось вешать трубку. Почему-то она упорно продолжала разговор.— Вы одна дома? — спросил я.— Да. Мама в вечернюю смену. Она медсестра в госпитале. Она на ночь останется. Она могла бы прийти и сегодня, но забыла дома пропуск.— Ага, — согласился я. — Ладно, ложись спать, девочка. Завтра в школу.— Вы со мной заговорили как с ребенком.— Нет, что ты, я говорю с тобой как со взрослой.— Спасибо. Только сами, если хотите, ложитесь спать с семи часов. До свидания. И больше не звоните своей Нине. А то опять ко мне попадете. И разбудите меня, маленькую девочку.
Я повесил трубку. Потом включил телевизор и узнал о том, что луноход прошел за смену 337 метров. Луноход занимался делом, а я бездельничал. В последний раз я решил позвонить Нине уже часов в одиннадцать, целый час занимал себя пустяками и решил, что, если опять попаду на девочку, повешу трубку сразу.
— Я так и знала, что вы еще раз позвоните, — сказала Нина, подойдя к телефону. — Только не вешайте трубку. Мне, честное слово, очень скучно. И читать нечего. И спать еще рано.— Ладно, — согласился я. — Давайте разговаривать. А почему вы так поздно не спите?— Сейчас только восемь, — сказала Нина.— У вас часы отстают, — отозвался я. — Уже двенадцатый час.Нина засмеялась. Смех у нее был хороший, мягкий.— Вам так хочется от меня отделаться, что просто ужас, — объяснила она. — Сейчас октябрь, и поэтому стемнело. И вам кажется, что уже ночь.— Теперь ваша очередь шутить? — спросил я.— Нет, я не шучу. У вас не только часы врут, но и календарь врет.— Почему врет?— А вы сейчас мне скажете, что у вас вовсе не октябрь, а февраль.— Нет, декабрь, — ответил я. И почему-то, будто сам себе не поверил, посмотрел на газету, лежавшую рядом, на диване. «Двадцать третье декабря» — было написано под заголовком.
Мы помолчали немного, я надеялся, что она сейчас скажет «до свидания». Но она вдруг спросила:— А вы ужинали?— Не помню, — сказал я искренне.— Значит, не голодный.— Нет, не голодный.— А я голодная.— А что, дома есть нечего?— Нечего! — подтвердила Нина. — Хоть шаром покати. Смешно, да?— Даже не знаю, как вам помочь, — сказал я. — И денег нет?— Есть, но совсем немножко. И все уже закрыто. А потом, что купишь?— Да, — согласился я, — все закрыто. Хотите, я пошурую в холодильнике, посмотрю, что там есть?— У вас есть холодильник?— Старый, — ответил я. — «Север». Знаете такой?— Нет, — призналась Нина. — А если найдете, что потом?— Потом? Я схвачу такси и подвезу вам. А вы спуститесь к подъезду и возьмете.— А вы далеко живете? Я — на Сивцевом Вражке. Дом 15/25.— А я на Мосфильмовской. У Ленинских гор. За университетом.— Опять не знаю. Только это не важно. Вы хорошо придумали, и спасибо вам за это. А что у вас есть в холодильнике? Я просто так спрашиваю, не думайте.— Если бы я помнил, — пробормотал я. — Сейчас перенесу телефон на кухню, и мы с вами посмотрим.Я прошел на кухню, и провод тянулся за мной, как змея.— Итак, — сказал я, — открываем холодильник.— А вы можете телефон носить с собой? Никогда не слышала о таком.— Конечно, могу. А ваш телефон где стоит?— В коридоре. Он висит на стенке. И что у вас в холодильнике?— Значит, так… что тут, в пакете? Это яйца, неинтересно.— Яйца?— Ага. Куриные. Вот, хотите, принесу курицу? Нет, она французская, мороженая. Пока вы ее сварите, совсем проголодаетесь. И мама придет с работы. Лучше мы возьмем колбасы. Или нет, нашел марокканские сардины, шестьдесят копеек банка. И к ним есть полбанки майонеза. Вы слышите?— Да, — ответила Нина совсем тихо. — Зачем вы так шутите? Я сначала хотела засмеяться, а потом мне стало грустно.— Это еще почему? В самом деле так проголодались?— Нет, вы же знаете.— Что я знаю?— Знаете, — настаивала Нина. Потом помолчала и добавила: — Ну и пусть! Скажите, а у вас есть красная икра?— Нет, — признался я. — Зато есть филе палтуса.— Не надо, хватит, — сказала Нина твердо. — Давайте отвлечемся. Я же все поняла.— Что поняла?— Что вы тоже голодный. А что у вас из окна видно?— Из окна? Дома, копировальная фабрика. Как раз сейчас, полдвенадцатого, смена кончается. И много девушек выходит из проходной. И еще виден «Мосфильм». И пожарная команда. И железная дорога. Вот по ней сейчас идет электричка.— И вы все видите?— Электричка, правда, далеко идет. Видна только цепочка огоньков, окон!— Вот вы и врете!— Нельзя так со старшими разговаривать, — отозвался я. — Я не могу врать. Я могу ошибаться. Так в чем же я ошибся?— Вы ошиблись в том, что видите электричку. Ее нельзя увидеть.— Что же она, невидимая, что ли?— Нет, она видимая, только окна светиться не могут. Да вы вообще из окна не выглядывали.— Почему? Я стою перед самым окном.— А у вас в кухне свет горит?— Конечно, а как же я в темноте в холодильник бы лазил. У меня в нем перегорела лампочка.— Вот, видите, я вас уже в третий раз поймала.— Нина, милая, объясни мне, на чем ты меня поймала.— Если вы смотрите в окно, то откинули затемнение. А если откинули затемнение, то потушили свет. Правильно?— Неправильно. Зачем же мне затемнение? Война, что ли?— Ой-ой-ой! Как же можно так завираться? А что же, мир, что ли?— Ну, я понимаю, Вьетнам, Ближний Восток… Я не об этом.— И я не об этом… Постойте, а вы инвалид?— К счастью, все у меня на месте.— У вас бронь?— Какая бронь?— А почему вы тогда не на фронте?
Вот тут я в первый раз заподозрил неладное. Девочка меня вроде бы разыгрывала. Но делала это так обыкновенно и серьезно, что чуть было меня не испугала.
— На каком я должен быть фронте, Нина?— На самом обыкновенном. Где все. Где папа. На фронте с немцами. Я серьезно говорю, я не шучу. А то вы так странно разговариваете. Может быть, вы не врете о курице и яйцах?— Не вру, — признался я. — И никакого фронта нет. Может быть, и в самом деле мне подъехать к вам?— Так я в самом деле не шучу! — почти крикнула Нина. — И вы перестаньте. Мне было сначала интересно и весело. А теперь стало как-то не так. Вы меня простите. Как будто вы не притворяетесь, а говорите правду.— Честное слово, девочка, я говорю правду, — сказал я.— Мне даже страшно стало. У нас печка почти не греет. Дров мало. И темно. Только коптилка. Сегодня электричества нет. И мне одной сидеть ой как не хочется. Я все теплые вещи на себя накутала.И тут же она резко и как-то сердито повторила вопрос:— Вы почему не на фронте?— На каком я могу быть фронте? Какой может быть фронт в семьдесят втором году?!— Вы меня разыгрываете?
Голос опять сменил тон, был он недоверчив, был он маленьким, три вершка от пола. И невероятная, забытая картинка возникла перед глазами — то, что было со мной, но много лет, тридцать или больше лет назад. Когда мне тоже было двенадцать лет. И в комнате стояла «буржуйка». И я сижу на диване, подобрав ноги. И горит свечка, или это была керосиновая лампа? И курица кажется нереальной, сказочной птицей, которую едят только в романах, хотя я тогда не думал о курице…
— Вы почему замолчали? — спросила Нина. — Вы лучше говорите.— Нина, — сказал я, — какой сейчас год?— Сорок второй, — ответила Нина.
И я уже складывал в голове ломтики несообразностей в ее словах. Она не знает кинотеатра «Россия». И номер телефона у нее только из шести цифр. И затемнение…
— Ты не ошибаешься? — спросил я.— Нет, — стояла на своем Нина.
Она верила в то, что говорила. Может, голос обманул меня? Может, ей не тринадцать лет? Может, она сорокалетняя женщина, заболела еще тогда, девочкой, и ей кажется, что она осталась там, где война?
— Послушайте, — сказал я спокойно, — не вешайте трубку. Сегодня двадцать третье декабря 1972 года. Война кончилась двадцать семь лет назад. Вы это знаете?— Нет, — сказала Нина.— Теперь знайте. Сейчас двенадцатый час… Ну как вам объяснить?— Ладно, — сказала Нина покорно. — Я тоже знаю, что вы не привезете мне курицу. Мне надо было догадаться, что французских кур не бывает.— Почему?— Во Франции немцы.— Во Франции давным-давно нет никаких немцев. Только если туристы. Но немецкие туристы бывают и у нас.— Как так? Кто их пускает?— А почему не пускать?— Вы не вздумайте сказать, что фрицы нас победят! Вы, наверное, просто вредитель или шпион?— Нет, я работаю в СЭВе, в Совете Экономической Взаимопомощи. Занимаюсь венграми.— Вот и опять врете! В Венгрии фашисты.— Венгры давным-давно прогнали своих фашистов. Венгрия — социалистическая республика.— Ой, а я уж боялась, что вы и в самом деле вредитель. А вы все-таки все выдумываете. Нет, не возражайте. Вы лучше расскажите мне, как будет потом. Придумайте что хотите, только чтобы было хорошо. Пожалуйста. И извините меня, что я так с вами грубо разговаривала. Я просто не поняла.
И я не стал больше спорить. Как объяснить это? Я опять представил себе, как сижу в этом самом сорок втором году, как мне хочется узнать, когда наши возьмут Берлин и повесят Гитлера. И еще узнать, где я потерял хлебную карточку за октябрь. И сказал:— Мы победим фашистов 9 мая 1945 года.— Не может быть! Очень долго ждать.— Слушай, Нина, и не перебивай. Я знаю лучше. И Берлин мы возьмем второго мая. Даже будет такая медаль — «За взятие Берлина». А Гитлер покончит с собой. Он примет яд. И даст его Еве Браун. А потом эсэсовцы вынесут его тело во двор имперской канцелярии, и обольют бензином, и сожгут.
Я рассказывал это не Нине. Я рассказывал это себе. И я послушно повторял факты, если Нина не верила или не понимала сразу, возвращался, когда она просила пояснить что-нибудь, и чуть было не потерял вновь ее доверия, когда сказал, что Сталин умрет. Но я потом вернул ее веру, поведав о Юрии Гагарине и о новом Арбате. И даже насмешил Нину, рассказав о том, что женщины будут носить брюки-клеш и совсем короткие юбки. И даже вспомнил, когда наши перейдут границу с Пруссией. Я потерял чувство реальности. Девочка Нина и мальчишка Вадик сидели передо мной на диване и слушали. Только они были голодные как черти. И дела у Вадика обстояли даже хуже, чем у Нины: хлебную карточку он потерял, и до конца месяца им с матерью придется жить на одну карточку — рабочую карточку, потому что Вадик посеял свою где-то во дворе, и только через пятнадцать лет он вдруг вспомнит, как это было, и будет снова расстраиваться, потому что карточку можно было найти даже через неделю; она, конечно, свалилась в подвал, когда он бросил на решетку пальто, собираясь погонять в футбол. И я сказал, уже потом, когда Нина устала слушать то, что полагала хорошей сказкой:— Ты знаешь Петровку?— Знаю, — сказала Нина. — А ее не переименуют?— Нет. Так вот…Я рассказал, как войти во двор под арку и где в глубине двора есть подвал, закрытый решеткой. И если это октябрь сорок второго года, середина месяца, то в подвале, вернее всего, лежит хлебная карточка. Мы там, во дворе играли в футбол, и я эту карточку потерял.
— Какой ужас! — сказала Нина. — Я бы этого не пережила. Надо сейчас же ее отыскать. Сделайте это.
Она тоже вошла во вкус игры, и где-то реальность ушла, и уже ни она, ни я не понимали, в каком году мы находимся, — мы были вне времени, ближе к ее сорок второму году.
— Я не могу найти карточку, — объяснил я. — Прошло много лет. Но если сможешь, зайди туда, подвал должен быть открыт. В крайнем случае скажешь, что карточку обронила ты.
И в этот момент нас разъединили.
Нины не было. Что-то затрещало в трубке, женский голос произнес:— Это 143-18-15? Вас вызывает Орджоникидзе.— Вы ошиблись номером, — ответил я.— Извините, — сказал женский голос равнодушно.
И были короткие гудки.
Я сразу же набрал снова Нинин номер. Мне нужно было извиниться. Нужно было посмеяться вместе с девочкой. Ведь получилась, в общем, чепуха…
— Да, — сказал голос Нины. Другой Нины.— Это вы? — спросил я.— А, это ты, Вадим? Что, тебе не спится?— Извини, — сказал я. — Мне другая Нина нужна.— Что?
Я повесил трубку и снова набрал номер.
— Ты с ума сошел? — спросила Нина. — Ты пил?— Извини, — сказал я и снова бросил трубку.
Теперь звонить было бесполезно. Звонок из Орджоникидзе все вернул на свои места. А какой у нее настоящий телефон? Арбат — три, нет, Арбат — один — тридцать два — тринадцать… Нет, сорок…
Взрослая Нина позвонила мне сама.
— Я весь вечер сидела дома, — сказала она. — Думала, ты позвонишь, объяснишь, почему ты вчера так вел себя. Но ты, видно, совсем сошел с ума.— Наверное, — согласился я. Мне не хотелось рассказывать ей о длинных разговорах с другой Ниной.— Какая еще другая Нина? — спросила она. — Это образ? Ты хочешь видеть меня иной?— Спокойной ночи, Ниночка, — сказал я. — Завтра все объясню.
…Самое интересное, что у этой странной истории был не менее странный конец. На следующий день утром я поехал к маме. И сказал, что разберу антресоли. Я три года обещал это сделать, а тут приехал сам. Я знаю, что мама ничего не выкидывает. Из того, что, как ей кажется, может пригодиться. Я копался часа полтора в старых журналах, учебниках, разрозненных томах приложений к «Ниве». Книги были не пыльными, но пахли старой, теплой пылью. Наконец я отыскал телефонную книгу за 1950 год. Книга распухла от вложенных в нее записок и заложенных бумажками страниц, углы которых были обтрепаны и замусолены. Книга была настолько знакома, что казалось странным, как я мог ее забыть, — если б не разговор с Ниной, так бы никогда и не вспомнил о ее существовании. И стало чуть стыдно, как перед честно отслужившим костюмом, который отдают старьевщику на верную смерть.Четыре первые цифры известны. Г-1-32… И еще я знал, что телефон, если никто из нас не притворялся, если надо мной не подшутили, стоял в переулке Сивцев Вражек, в доме 15/25. Никаких шансов найти телефон не было. Я уселся с книгой в коридоре, вытащив из ванной табуретку. Мама ничего не поняла, улыбнулась только, проходя мимо, и сказала:— Ты всегда так. Начинаешь разбирать книги, зачитываешься через десять минут, и уборке конец.Она не заметила, что я читаю телефонную книгу.
Я нашел этот телефон. Двадцать лет назад он стоял в той же квартире, что и в сорок втором году. И записан был на Фролову К.Г.
Согласен, я занимался чепухой. Искал то, чего и быть не могло. Но вполне допускаю, что процентов десять вполне нормальных людей, окажись они на моем месте, сделали бы то же самое. И я поехал на Сивцев Вражек.
Новые жильцы в квартире не знали, куда уехали Фроловы. Да и жили ли они здесь? Но мне повезло в домоуправлении. Старенькая бухгалтерша помнила Фроловых, с ее помощью я узнал все, что требовалось, через адресный стол.
Уже стемнело. По новому району среди одинаковых панельных башен гуляла поземка. В стандартном двухэтажном магазине продавали французских кур в покрытых инеем прозрачных пакетах. У меня появился соблазн купить курицу и принести ее, как обещал, хоть и с тридцатилетним опозданием. Но я хорошо сделал, что не купил ее. В квартире никого не было. И по тому, как гулко разносился звонок, мне показалось, что здесь люди не живут. Уехали.
Я хотел было уйти, но потом, раз уж забрался так далеко, позвонил в дверь рядом.— Скажите, Фролова Нина Сергеевна — ваша соседка?Парень в майке, с дымящимся паяльником в руке, ответил равнодушно:— Они уехали.— Куда?— Месяц как уехали на Север. До весны не вернутся. И Нина Сергеевна, и муж ее.
Я извинился, начал спускаться по лестнице. И думал, что в Москве, вполне вероятно, живет не одна Нина Сергеевна Фролова 1930 года рождения.И тут дверь сзади снова растворилась.
— Погодите, — сказал тот же парень. — Мать что-то сказать хочет.
Мать его тут же появилась в дверях, запахивая халат.
— А вы кем ей будете?— Так просто. — ответил я. — Знакомый.— Не Вадим Николаевич?— Вадим Николаевич.— Ну вот, — обрадовалась женщина, — чуть было вас не упустила. Она бы мне никогда этого не простила. Нина так и сказала: не прощу. И записку на дверь приколола. Только записку, наверное, ребята сорвали. Месяц уже прошел. Она сказала, что вы в декабре придете. И даже сказала, что постарается вернуться, но далеко-то как…
Женщина стояла в дверях, глядела на меня, словно ждала, что я сейчас открою какую-то тайну, расскажу ей о неудачной любви. Наверное, она и Нину пытала: кто он тебе? И Нина тоже сказала ей: «Просто знакомый».
Женщина выдержала паузу, достала письмо из кармана халата.
«Дорогой Вадим Николаевич!Я, конечно, знаю, что вы не придете. Да и как можно верить детским мечтам, которые и себе самой уже кажутся только мечтами. Но ведь хлебная карточка была в том самом подвале, о котором вы успели мне сказать…»
